Маруся Богуславка
Пасхальный сон идет покамест
и детский не наморщен лоб,
в гнездо утаптывает аист
украинского солнца сноп.
И можно на турецком харче
жить припеваючи вполне,
да и нельзя уже иначе
ей, басурмановой жене.
Казаков выручит из плена:
«Тикайте, хлопцы, в помощь — ночь,
высокие минуйте стены,
а мне — не ваша власть помочь.
Здесь и смитье — алмазов груда,
здесь и в неволе — как в раю.
Тикайте, милые, отсюда,
заждались вас в родном краю».
И торкнется сынок под сердцем,
и муэдзин зажжет рассвет,
и аист в шлыке иноверца
опустится на минарет.
Прощание с морем
Здесь в миллион ручьев не выплачется солнце,
стекая смолкой по стволам и листьям
из сфер воздушных к тверди низовой:
жемайты — в камне, в янтаре — литовцы.
Столетний обморок.
Вдруг кантеле швыряет
в морскую пену и в земные щели.
Челнов скорлупы время разбивает.
И каждый зреет на своем наделе.
Затем еще столетие — в трудах.
И небо вертит жернова святые,
а хлынет дождь — все тропки в желудях
и все подходы к морю золотые.
Память
Над беленою мазанкой — вечное юное солнце,
и высокий шлычок задевает вишневые ветки,
и задымлен баштан,
как шевченковской сепией тронут.
И прозрачной горячей волною
колышется тень человека.
Человека же нет, но есть память о нем
и хоть ветра пробежка по полю.
А родных коли нет — птица помнит,
и облако помнит,
и в росинке — по миру,
и в каждом цветке — его сердце.
Остальное все можно уже унести на ладони.
***
август споткнулся
падает лето
навзничь мои пруды
кубарем эхо
соната воды
реквием света
если упало лето —
надо прощаться
нищенство дня восполним любовью
кто-то мастачит уже загородку
пилой золотою
литым молотком
будет здесь горосеньхоз размещаться
будут давать сентябрьскую сводку
яблок прозрачные сферы сомкнутся
законсервировав лета виденья.
***
Где-то есть Венесуэла —
мексиканская страна,
но тебе-то что за дело,
что красивая она.
В чепыжи уйдешь, рыдая,
и воротишься назад:
«Здравствуй,
Родина родная!» —
восклицая невпопад.
Вот доска через канаву,
вот песочная гора,
слева вкопан столб, а справа
от столба в земле дыра.
Мне пространства надо —
сажень,
а над ним хоть листьев кучу,
если ты захочешь, даже
я в любом кювете скрючусь.
Я — твое недоуменье,
вроде остеохондроза.
Ты — очей моих затменье,
ты — моя любовь и слезы.
Эти нищие осины,
этот свист над волжской
кручей.
Ах, какие апельсины
я швырял в стальные тучи!
И под пальмового ветвью
целовал до светопада
на твое тысячелетье
басму чудного оклада.
И душа моя летела
через сныть-полынь-отраву.
Во страну Венесуэлу,
в мексиканскую державу.
Но, как видно, где бы не был,
навзничь здесь,
во тьме янтарной,
упаду глазами к небу
синевы необычайной.