Есть такие фибрионы
маловидимые, но
их мильоны и мильоны
в воздухе растворено.

То взбираются на небо,
то спускаются с небес:
золотые — с пайкой хлеба,
а серебряные — без…

Много тоньше волоконца,
и, снуя среди планет,
они словно споры солнца,
а возможно, что и нет.

Ах, дружок, — им нету счета,
и, прищуривая глаз,
так на них взглянуть охота
ну еще хотя бы раз:

вот на этот клок сирени,
на веретено пчелы,
блики света, пятна, тени,
паутинки меж листвы,

на зеленый и на синий,
с розоватою каймой,
головокружащии иней,
на цветы над головой,
на…

А плакать здесь не надо,
а смеяться — Бог с тобОй!
Высоченная ограда
между небом и землей.

А когда сомкнутся веки,
так, что некуда смотреть,
вещества из человека
фибрионы ловят в сеть.

И в пространство улетая,
человеку что жалеть?
Жизнь — кривуля,
запятая…
Точка — вовсе же не смерть.

Не грусти, дружок, покуда
мы живем с тобою здесь:
фибрионовое чудо —
это только света взвесь,
это, в общем, ниоткуда…

Одно останется в нагрянувших потемках —
о, Господи, и это тоже мне! —
жить в лампе керосиновой на дне,
замурзанным и со слезой по саже…
Чуть полыхнет и высветит в огне
впредь, чем сгореть, такие страсти, аже
не видели и в самом страшном сне
ученики из школы Караваджо.

Бывает речь темна, нехороша,
рожденная из детских фобий, снов, наитий…
Невыразима бедная душа,
но сколько таинств в ней и роковых событий!Перебивать?
Нет —
стойте где стоите!И все бессвязнее, мучительней рассказ…
Прошелестев еще две-три фонемы,
очнется человек —
зачем сейчас
сей тьмы глотнул, уже в который раз
коснувшись неподвластной смертным темы?

И вот его уже осмыслен взор,
слова вкусны, жест точен и уместен.
С какими силами тягался?
«Экий вздор!
Давайте наш продолжим разговор».

Он как филолог хорошо известен:
цитат — чуть-чуть —
не дай бог перебор!
А выпив, плачет
от цыганских песен.

Покуда ученик мелок крошил,
он сотню жизней словно пережил.

С музейного крыльца скатился перстень
вновь в Геркуланум
и насквозь прошил
кремнистый путь,
кору, и мох, и плесень
скосив слоями,
обнажив костяк
уже забытых, но прекрасных песен.

Весь год учебный он ловил ворон —
и вот они летят со всех сторон:
из аспидной доски,
из адовой тоски,
из косяков дверных квадратов черных
и «новенькой» очей потусторонних…

А я смотрел — полынь да лебеда…
И как тосканские — холмы и косогоры…
Вобрать в себя,
запомнить навсегда
и речь воды, и неба разговоры!

А я смотрел в бездонное окно,
где проступает множество пометок,
царапин грифельных,
где за-пе-чат-ле-но
комет свеченье и смятенье веток.
И если раздавался вдруг звонок,
то сей школяр, оправданный,
по праву
мог, очень даже мог
схватить мелок
и кинуть в одноклассником ораву.

А. Аханову

Средь серебристых водометов
и шаровидных облаков
мир от детей галдящих — розов,
от взмывших голубей — лилов.

Когда на пляже водный праздник
и танцы в клубе речников,
красивая, как тульский пряник,
афиша выставки цветов

плывет над книжною палаткой,
над стендами ВДНХ,
над показательною грядкой
к воздушным сводам цветника.

А с дебаркадера далеко
слыхать, как духовой оркестр
играет марш, и стекла окон
дрожат во всех домах окрест.

И вот в цветник или на праздник
спешит художник молодой.
Под мышкой у него подрамник,
и желтый ящик за спиной.

Он мог бы стать натуралистом
и орнитологом, но он —
школяр, пачкун, любитель свиста,
он птичьим пеньем увлечен.

С натуры птиц он не рисует.
Он прячет в бороду лицо.
Картина называться будет
«Большое птичье-е яйцо».

Вот белый эллипс, фон же — синий…
Расколем скорлупу, но там
нет ничего, что бы картины
смысл объяснить сумело нам.

Куда доходней птиц отлов!
Он взгляд вперяет вверх, на своды,
где эмбрионы облаков
шарообразны,
где заводы
заоблачны
и миллионы
тучелитейных в них цехов.

Когда же в клубе бал в разгаре
и бражники у фонарей
вращаются, как бы в угаре,
а ночь печальней и темней,
в порт входят корабли, из парка
несут букеты мальв и роз,
звучит финал сонаты — ларго —
под рокот говорящих звезд,
и холст в кладовке начинает
светиться, будто бы экран,
в овале белом оживают
картины дня: цветник, фонтан,
весь радужный… И до рассвета,
как в старом и немом кино,
в коробке душной и без света,
где птичья кружится планета,
дня таинство освещено.