Тихо в Колодищах

Тихо в Колодищах. Детство. Темно.
Ночь в кочегарке шурует уголь.
Путник продрогший стукнет в окно:
«Найдется какой закуток или угол?»

Выше бараков,
там, где метель,
там, где сосна, словно дым, клубится,
путник продрогший торкнется в дверь:
«Позвольте где-нибудь притулиться!..»

Гость на пороге — и вспыхивал свет…
Словно вся жизнь в круговерти снега —
вечная тема: «Кто там?» — в ответ:
«Не пустите на постой человека?!»

Тане

Тысячелетье близится к концу.
На случай сей достаточно сонета.
Смеркается, а ты все ждешь рассвета.
Но осыпает бабочка пыльцу

на подоконник. Облетает лето.
И вижу я по твоему лицу,
готовому и к смерти, и к венцу,
сколь много опыта в душе твоей и света.

Та жизнь счастливой будет пусть, а эта —
обыкновенна даже для поэта,
готового отдать ее за строчку
четырнадцатую —
и поставить точку,
И содержанья — нет, и форма снова — в клочья,
и от трезубца времени — отточье…

Треснули в печке колосники —
Холодом тянет с великой реки.
Заперхал голубь, и пала тьма
на нашу улицу, наши дома.

Червонные стали цыгане ходить,
и гадать,
и сводить с ума:
— Тебе дорога дальняя,
тебе деньги,
тебе тюрьма!
— А в тюрьме плохо ли? — сиди себе да сиди:
ругай начальника
да русалок выкалывай на груди.
Вдруг с лопатами колонна солдат
из тысячи человек:
— Аида с нами в армию! Разгребать будем снег, жить в палатках,
есть кашу да песни петь…
— А дадите ружье?
— В бою добудешь — будет твое!
Вкусная у солдат еда…
Вот ведь что думается иногда,
когда рыдает душа и сходишь с ума,
когда слова у небес воруешь, как тать:
сесть в тюрьму или рекрутом стать…Хорь на крыше глотает звезду.
Пахнет паленой шерстью.
Сквозь дельфиниум и резеду
кто там лезет с дурною вестью,
кто там кличет опять беду?

Время встало — ни снега и ни дождя…
Вдруг из трубы на столбе: «Не стало вождя!»
Как же так?
А я?
А сестра?
А все мы?
Ни дороги дальней,
ни денег
и ни тюрьмы…
Так-то вот…
Канет в пространстве
юная мгла, подберезовый воздух,
мама выйдет в осеннем убранстве
и в черевичках…
Солдаты на роздых
в грушевом сядут саду,
чтобы песни хохляцкие петь.
Некуда будет идти…
То, что искали, — каждый обрящет,
а солнце
у всех на виду
на небо утащит
часть золотого, никем еще не пройденного пути.

Ожил уже Мишель Нострадамус
значит ли это, что будет чума?
Перечитал «Тезаурус»* —
и не сошел с ума,
ибо была у меня сума,
в которой жил узкогорлый Белый аист,
лечащий гипоталамус.

В великом забвенье
волшебная эта страна пребывает
Когда ж будет чудо?
Да кто ж его знает, когда оно будет…
Но ежели чаянье чье-то — ну, пусть хоть одно! —
воплотится
хоть в чем-то —
отчаянья в мире убудет.

Наверное, снится
кому-то сей сон золотой,
и трепещут ресницы
пред тем, как проснуться
на койке районной больницы.
иль на вокзальной скамье,
или в чьей-то прокуренной хазе
в предутреннем мареве, где, как с офортов Домье,
горбатые лепятся тени из жижицы ржавой,
опилок и грязи,
где нары вросли в позвоночник
и в темя ввинтили трехперстье
сверлильной машины —
и прочерк
в судьбе на изъятое Родиной время,
и с пальцев чернильных сияют наколками
царственно перстни.

О, новое племя
бомжей, наркоманов, маньяков…
Из множества знаков, а также неведомых страхов
слагается сон.
Воспитанник бывший Унжлага иль ЦПШ,
Нахимовки, ЖЭКа, Артека…
— Ау! — он кричит,
просыпаясь,
и отклика ждет человека.

Я — житель двадцатого века!
Мне стыдно,
но гордость меня распирает за наши деянья,
за бронзовый век, и за будущий век,
и за новые в нем упованья.

* «Тезаурус» — свмиздатовский алма-атинский журнал.

Вот слетаются черные, злые
в рощу птицы на зимний ночлег,
накренив свои клювы большие,
мумие осыпая на снег.

На ветвях, в волчью сгрудившись стаю,
спят — и видят горбатые сны,
как они до весны улетают
из заснеженной бедной страны,

как они дружным клином взмывают —
мощи сколько в размахе их крыл!
И каким разноцветьем сияют
оперенья средь южных светил!..

Знаю я — есть волшебные птицы:
Сирин, Феникс, Кетцаль или Рух…
А воронам лишь тьма может сниться,
как, допустим, что сон голубицы —
только света охапка да пух.

Это мне снится хищный их клекот.
Это мой полуночный кошмар,
где свирепые птицы Хичкока
тащат плоть из хибар и кошар,

где я сам — горсть культей меж лопаток,
впившись в страшный обрубок жены:
Иоаннова бреда придаток,
от надлобной, пробитой до пяток,
весь —
предчувствье гражданской войны!

Это я вижу неба громады,
рдяный бельм, извергающий свет,
и чудовищные армады
вниз летящих кровавых комет.

Вижу зарево дальних пожарищ,
скоп людей у клубящихся бездн,
смрад чумных скотобоен и кладбищ
оскверненных —
столбом до небес!

О, Господь,
что за сны ты даруешь?
Или только ко мне так жесток?
Ты цветными мелками рисуешь
озаренья…
Крошится мелок —
эту пыль Ты с перстов своих сдунешь
и стряхнешь с полотняных порток

Утром я просыпаюсь от гвалта
за ночь вскормленных тьмою ворон.
От декабрьских метелей до марта
жизнь на две половины разъята:
явь — чудовищ рождает,
а сон —
за затменье ума
лишь pacnлата.