Елена МЯЧИНА
Наверно, я все-таки несогласна с тем, что у войны не женское лицо. Это как у медали — две стороны, аверс и реверс, на одной — “Наше дело правое, мы победим”, на другом, к примеру, “За отвагу”. Так и за лицом солдатским встает лицо его матери, жены, невесты — женское лицо.
…Листаю старые блокноты — много их накопилось за годы командировок, и жалею, что не часты в них воспоминания свидетелей войны. Газетчик вечно в погоне за текущим днем — зафиксировать, обозначить его реалии, да еще, дай Бог, чтобы это действительно были реалии, а не фантомы, витающие лишь над типографским оттиском. Казалось к тому же, что люди той войны и не уйдут никуда, всегда будут жить где-то рядом, сохраняя в памяти — только востребуй, подыши на забытое зеркало — приметы военного быта, его события, чувства и картины. В шестидесятых годах, когда я начинала работать в молодежной газете, в наших деревнях можно было еще встретить много первых колхозных председателей, а постаравшись, разыскать раскулаченных и тех, кто их раскулачивал. Потом незаметно как-то оказалось, что это поколение ушло. Обойди десяток деревень — ни кулака, ни экспроприатора, ни единого живого участника огромной крестьянской драмы; отзвучали голоса, погребены на погостах и торжества, и обиды. А дети их, те, на кого война выпала, пока еще с нами, можно сесть рядом, вместе подышать на зеркало.
И еще немного о том, какое лицо у войны. С той стороны медали, где солдат, — там чеканный профиль, плакатная графика. С другой, с женской стороны, лицо прописано до веснушек. Что я в виду имею? Попросите старика-ветерана: Расскажите про 22 июня 41 года…” Он ответит: “В этот день фашистская Германия напала на нашу страну и началась Великая Отечественная война”. Задайте тот же самый вопрос его ровеснице. Там не будет формулировок из учебника. Там будет — сколько рассказчиц, столько вариантов! — ну что-то вроде: “День-то был жаркий, и я, помню, в первый раз одела ситцевое синее платье в белый горошек — материал мне подарила свекровь на свадьбу, а поженились мы только месяц назад…” И так далее — житейские коллизии, детали и подробности, живой драгоценный поток памяти, те самые теплые веснушки на женском лице войны.
Костромскую крестьянку война посадила на трактор. В деревне Глебово, где я на восьми сотках выполняю личную продовольственную программу, у меня есть несколько соседок-старух, все они бывшие трактористки. И я радуюсь — значит, можно надеяться, что копаются еще в грядках, кормят кур да коз и мои давние собеседницы, трактористки из Воронской МТС Судиславского района, рассказы которых о военных годах хранит блокнот 20-летней давности…
Итак, листаю старые блокноты…
…Говорят, что когда с церковной звонницы села Воронье сбросили колокола, далеко по округе в избах стекла звякнули. Храм отда ли под МТС. Стены прокоптились быстро, а утварь да иконы растащили еще раньше.
Первые девушки-трактористки появились в Воронье в 37 году. У тех, у первых, это был свободный выбор. Говоря нынешним языком, профессия считалась престижной — проехать по селу на “СТЗ” для девушки тогда было все равно, что нынче прокатиться по той же улице на “Тойоте” или каком-нибудь “Джипе-чароки“.
Пашу Ангелину пропаганда делала национальной героиней, трактористы считались людьми непростыми, неплохо зарабатывали — трудодень у них был гарантированный. Про них показывали кино, пели по радио песни, помните: “Мы с железным конем все поля обойдем, соберем, и посеем, и вспашем…”?
Нюру Цветкову из колхоза “Смычка” на курсы трактористов председатель отпускать не хотел: “Лен расстилать надо, погодила бы ты, девка!” Нюра смолоду была неробкого десятка — с первой оказией отправилась к начальнику райзо. И своего добилась.
Вернулась в апреле с целой тракторной колонной — технику гнали из Костромы и ехали неделю: по булыжной дороге шипы на колесах быстро слабли, а потом кончилось горючее, три ночи грелись у костров, пока не привезли на безотказных лошадях бочки с керосином. Посевная 37 года была дождливая, затяжная, в полях буксовали. Особенно трудно было переправляться с сеялкой вброд через речки: мосты в те годы на трактора не рассчитывали.
В МТС работали две женские бригады. Трактористки ходили чумазыми и нередко крепко уставшими, но при всем при том, как вспоминается Нюре Цветковой, — веселыми. На невест в округе было вдоволь женихов, так что летами до свету затягивались в воронской округе деревенские игрища под гармошку.
Когда началась война, МТС обезлюдела сразу: на брони оставили всего несколько мужчин, да и то ненадолго. Рожь в полях высокая стояла, а кому хлеб убирать? Вот тогда и набрали на укороченные — всего пятнадцатидневные — курсы три десятка воронских девчонок. Это уже не было свободным выбором — за девушек, севших на тракторы в 41-м и последующих годах, выбор сделала война. Впрочем, было еще два пути: — лес и трудовой фронт. В трактористки шли охотнее — все-таки ближе к дому.
Многие из трактористок военного призыва так и не сумели преодолеть боязнь перед техникой, обнаружить в себе способности к этому делу. Да и работать в МТС с каждым годом становилось все труднее: сошедшие с конвейеров в первую пятилетку сталинградские и харьковские тракторы старели, заводы, выпустившие их, лежали в руинах. А нагрузка на технику в сельском хозяйстве росла — деревня обезлошадела. До войны Воронская МТС обслуживала 60 колхозов, и многие из бригадиров и председателей старой крестьянской закалки на трактора так и поглядывали с недоверием: пашут глубоко, подзол выворачивают — без хлеба бы не остаться. Это ведь конь борозды не портит, да и то, как известно, не всякий. У меня в том же блокноте было выписано немало всякой статистики по МТС, так вот рабочих лошадей до войны в колхозах Воронской зоны 1292 числилось. А к 45 году осталось немногим более трехсот, зато в графе годового отчета “волы и верблюды”, где раньше ставили прочерк, появилась цифра “157”. Верблюдов в Воронье, конечно, не завели — пахали на быках и коровах. Во второй год войны вышел приказ Наркомзема: “Колхозникам, работающим в колхозах на своих коровах, наделять трудодни вдвойном размере”. Хотя известно, много ли по трудодням, даже двойным, в войну наделяли колхозникам. “Мать испекла колобушек, и я их в узелок увязала, а узелок развязался, они рассыпались по полу и разбились на мелкие кусочки: из половы были колобки, чуть мучки, чуть картошки…”
Нюру Цветкову сразу же летом 41-го поставили бригадиром: два довоенных женских отряда стали теперь опорой МТС. На парней, с которыми она вместе кончала курсы трактористов, одна за другой пошли похоронки. В подчиненные ей достались те самые девчонки, которые 15 дней проучились. Подоспела уборка, потом — пары. Поля в колхозах мелкие, разбросанные. Девчонки беспомощны: мотор заглохнет — завести не могут. Вот и бегает бригадир от одного трактора к другому, весь ремонт на ней. “Перетяжка подшипников — знаете что такое? Ляжешь под трактор на три часа, вылезешь — все лицо в масле, и руки от усталости не поднимаются”. Не лучше было после перетяжки трактор заводить: привязывали к заводной ручке веревку и всю деревню созывали тянуть за эту веревку — старух да ребятишек. Если веревка срывалась, были несчастные случаи: руку могло сломать, голову пробить.
До войны на страде работали в две смены: старший тракторист — ночь, младший — день. Теперь стали выходить вместе, одному не справиться: поломки беспрерывные, радиаторы текут, воду на каждый круг заливать надо. Екатерина Сергеевна Дмитриева вспоминает: “В борозде спали. Слышишь — подъезжает сменщица, вскакиваешь, зачерпываешь ведром воду из бочки. Зальешь — опять в борозду ложишься, пока трактор новый круг не сделает. Одного плугаря чудом не запахали: уснул мальчонка беспробудным сном. Пяти метров не доехали — вода в радиаторе закипела, вот и остановились”.
А было тому плугарю лет одиннадцать. Несколько их было таких в бригаде. Иных матери сами приводили: “Возьмите на харчи,кормить нечем”. Толку от недокор-мышей было немного: плуги поднимать на поворотах — работа тяжелая. Маялись с ними, но не гнали и куском не попрекали. Беда была общая, и труд тоже. Колхозных девчонок, сверстниц плугарей, ночами на пахоте посылали с фонарем впереди трактора. Старухи пилили чурку для газогенераторов
— несколько тракторов сумели перевести на местное топливо.
Зима облегчения не приносила. Технику ставили на капитальный ремонт. В бывший Божий храм замерзшие — не завести! — трактора втаскивали веревками: возьмутся двадцать трактористок и тащат. Вручную, зубилами, обрубали железные болты, вагами поднимали трактора, на кольях переносили огромные колеса. Однажды колесо упало, сломало Ольге Куракиной ногу. “Зажило быстро
— молодая была. Потом болеть стало”. Распорядок и зимой был жестким: работали в мастерской с семи утра до десяти вечера, опоздание, невыход карались в судебном порядке. Выходных почти не было. Девушки неделями не бывали дома, попадали туда по ночам — помыться, бельишко постирать да высушить на печке. “Накажешь накануне с кем-нибудь, чтоб водички согрели, а придешь — спят, и уйдешь — еще спят”.
Жалел ли их тогда кто-нибудь, оборванных девчонок, сидевших и в дождь, и в холод, и в жару на железных, ничем не защищенных сиденьях своих полуразваливших-ся, тоже старыми шалями укутанных “СТЗ”, “ХТЗ”, “НАТИ”? Некому жалеть было. Бабам-сол-даткам, с детьми оставшимся, еще трудней приходилось. Мужики, что с фронта увечными возвращались, — они не на такое насмотрелись. “А мы девки здоровые были, свободные”.
Быть свободным от семьи в те годы и впрямь было большим благом. А вот Люся Компанейщикова (подруга бригадира Нюры Цветковой, с которой они вместе кончали курсы, потом год на одном тракторе работали), успела выйти замуж до войны. Сына родила. Когда война началась, ее на трактор вернули, хотя ждала второго ребенка, работала до последних дней, девчонок обучала. Мужа забрали на фронт в августе, и пять месяцев от него не было писем. В декабре Люда родила второго сына и в тот же день — бывают же совпадения! — получила от своего лейтенанта сразу два письма. Вот такое сразу счастье в дом пришло. Недолгое. Через две недели принесли похоронку, и оказалось, что муж ее погиб за два дня до рождения сына.
Весной она опять села на трактор. Сына кормила грудью в поле при незаглушенном моторе — мать приносила. Потом тяжело стало старухе внука таскать, отняли от груди. А он сразу дизентерией заболел. Немножко совсем поболел
— умер, как раз в тот день, когда восемь месяцев исполнилось. Ненадолго отца пережил — оба они той войны жертвы. От младшего старший братишка заразился, но того, слава Богу, в больнице выходили…
Гибли не только близкие, погибли те, кто мог бы стать самым близким, да не успел. Весь трагизм этих зачастую безымянных потерь трактористки военных лет поймут позже. Очень многим из них так и не удалось побыть невестами на военных и послевоенных, пусть бедных, вперемешку со слезами, но все-таки свадьбах, остались одинокими… Счастливицы, заводившие детей, уходили с тракторов, а иные из бобылок и по 15 лет еще после войны проработали. “В красном уголке МТС у нас был патефон без ручки: пластинки пальцем крутили. Так вот пальцы у нас были как граненые
— в длинных твердых мозолях от руля”. Руки помнят, помнит спина — болят по ночам, к дождю, к метели, и чем дальше от тех лет, тем больше болят.
***
Второй военной Голгофой костромской крестьянки и ее сверстницы из глубинных поселков области стал лесоповал. Немцы захватили угольные регионы, но железные дороги могли работать на дровах. Топливо, как и хлеб, было понятием стратегическим, а значит, по законам военного времени и тоталитаризма вообще, несоизмеримым по значимости с самоценностью и самоустремленностью отдельной человеческой жизни. Участи попасть на лесоповал деревня боялась, но избежать ее было нельзя — на лесную труд-гужповинность из колхозов мобилизовывали. В начале войны, когда лесники призывных возрастов были призваны на фронт, большая часть костромской древесины заготавливалась именно силами колхозов, то есть тех же молодых девок да не доросших до военкоматовской повестки парней. Однако и пахать, и лес валить колхозники не поспевали, и тогда в лесных районах начали формировать так называемые фронтовые лесосечные бригады.
Вот еще один блокнот тоже с двадцатилетней давности записями — рассказы женщин-лесорубов из Неи. Самой знаменитой — со славой всесоюзной — там была бригада Ефросиньи Дюковой, но тот же труд несли рядом девчата Анны Патоличевой, Павлы Можаевой, Марии Разумовой.
Это вспоминали женщины из дюковской бригады. “В пять утра на лесозаводе гудел гудок — его вся Нея называла будильником. Бывало так, что наша бригада слышала его уже в лесу. В бараке первой вставала Тося (Е. Дюкова), зажигала керосиновую лампу, включала патефон. У нас была одна пластинка “Во субботу, день ненастный…” Еще глаза не открыты, а уже одеваешься — порядки самые что ни на есть армейские. Натягивали ватные брюки, брезентовые бахилы, на них — лапти со шнурками. В лаптях в лесу сподручнее, чем в валенках, И снег не налипает, и двигаться легко. Фуфайки оставляли в бараке, а одевали теплые кофты и брезентовые куртки: влесу не озябнешь, по дороге — тоже. Кто постарше, еще берегли себя, а молодые девки раздевались в делянках до маек, да на голове — платочек газовый концами назад, чтобы волосы не мешали. Многие из этих девчат до лесоповала успели побывать на трудовом фронте — строительстве оборонительных сооружений. Первый такой эшелон из Неи под Тихвин провожали в самом начале августа 41-го.
Фронт совсем рядом — ночью было светло от зарева, слышали даже треск пулеметов. Мы рыли окопы, дзоты, противотанковые ловушки. Днем на сосне сидел дозорный, следил за небом. Увидит самолеты и бьет в рельс. Бомбили нас часто, насмотрелись и на раненых, и на убитых. В Нею возвращались уже поздней осенью. Часть дороги шли пешком. Одежонка вся изорвалась, теплых вещей не было совсем. Не забыть, как грелись в школе без окон, без дверей, топили партами уцелевшую печку. Добрались до дома, думали, кончились наши страдания. Да дома-то дали побыть всего три дня, опять мобилизация, опять трудовой фронт. Вон ребятишки в школе учат, какие морозы стояли первой военной зимой. Земля на метр промерзла. А мы в этой земле лопатами в сорокаградусные морозы окопы выгрызали. Потом оказалось, что они солдатам не понадобились — немцы туда не дошли. Так что после этих окопов лесом нас не напугать было. Главное — не бомбили…”
В первый военный сезон на швырок — полено для топки паровоза — шло все, даже авиационная сосна. Старые лесники вздыхали: какое богатство губим! Лес тоже был одной из жертв той войны. Паровозы заправлялись на станции Абросимово, из лесосек прямо к путям шли накатанные санные дороги. Возили швырок на лошадях, быках и на коровах.
Женские бригады работали в лесу “от теми до теми”, по пояс в снегу, обветренные, мокрые. Вечерами по просекам горели высокие костры, возле них раскряжевывали деревья. «Каждая плаха падает на голову врага”, — так им говорили политруки, личные мотивы рубить плаху для врага были у каждой. В той же дюковской бригаде не было ни одного человека, которому война не нанесла бы невосполнимых утрат. Погибли мужья у Нюры и Маруси Груздевых, получили похоронки на братьев Нюра Поталицына, Ма-руся Разумова, Тося Дюкова — на двоих. Отца и братьев убили у Паши Можаевой. Паше вообще тяжелей досталось, чем другим. В бригаде кормили сытно, но те из девушек, у кого по соседним деревням семьи бедовали, куски для них от себя отрывали. Так вот у Паши Можаевой в избе больная мать лежала, а при ней четверо вечно голодных маленьких сестренок и братишек. Придет Паша на выходной — они руки к котомке тянут, сухарей ждут.
Были ли минуты светлые? В молодости, на какое бы время она ни выпала, всегда бывают светлые минуты. После ужина женщины постарше уходили спать в барак, а молодежь оставалась в бригадной столовой. Приходили местные ребята, отпущенные долечиваться после ранений, играли на балалайках и гитаре, заводили патефон. В святки девчонки “рядились наряженками” и смешили весь поселок. Первой запевалой была Нюра Груздева. Сама сочиняла частушки на злобу дня. “Во деляночке работаем, кругом зеленый лес, по-стахановски работать никогда не надоест…” Подойдет к загрустившей подруге, хлопнет по плечу: “Будем горевать или врага побеждать?” Когда на мужа получила похоронку, притихла. Потом 13 лет ждала его с войны — “все не верилось”.
♦ * *
На чем он основан, этот феномен живучести женской памяти, ее обращенного в прошлое ясновидения? На особой чуткости души, на родственной детям конкретности восприятия? Наверное, еще и на том, что впечатления молодости всегда ярки, а эпохи потрясений обостряют чувства. Может, и некстати они тут, совсем инородны, но звучат в ушах строчки из верлибров раннего Эренбурга: “Дети нового века прочтут про битвы, заучат имена вождей и ораторов, цифры убитых и даты, они не узнают, как сладко пахли на поле брани розы, как меж голосами пушек стрекотали звонко стрижи, как была прекрасна в те годы жизнь, никогда, никогда солнце так радостно не смеялось, как над городом разгромленным, когда люди, выползая из подвалов, дивились: есть еще солнце!..”
Можно над этими страничками в блокнотах утереть слезу, можно сжать кулаки или снять шапку. Каждый воспринимает по-своему,. да что там — в разные годы один и тот же человек из старых фактов делает новые выводы. Я не про политическую конъюнктуру — про эволюцию личную и нравственную. Мне сегодня в старых блокнотах особенно дорог зримо, но неназванно витающий над реалиями военного быта, исходящий от простых костромских крестьянок и работниц — малограмотных, по два-три класса закончивших, от избы своей сроду дальше райцентра не бывавших, — дух стихийного народного патриотизма — того же, что отвел “грозу двенадцатого года”.