Из пробоин в небе — пух и перья:
серафимы, видно, гневят Бога.
За кладбищем Лазаревским — поле,
по полю — железная дорога,
дале лес…
Туда-то и водили
бедолаг веселые чекисты.
Как небытия остекленевший ужас
ныне здесь стоят цеха «красилки».Далее — бетонные заборы —
к узищу, откуда малолетки
смотрят хищно, как лихие воры,
на творенья пятой пятилетки.Водокачка, склады, гаражи,
баня и котельная с трубою…
Град родной, железные тяжи
повязали нас одной судьбою.

Если правда, что архитектура —
музыка застывшая,
тем паче
знать хочу, где прячут партитуры
дирижеры типового счастья.

И еще. О золотом сеченье…
Зодчий Шевелев глаголет тако:
выверено Богом тело всяко,
всяку телу — с небом сопряженье.

Населенный пункт, как мирозданье,
энтропия где царит, где сущий хаос,
но сейчас я здесь воздвигну зданья:
дом-цветок,
дом-птица,
дом, как парус…

Так куличик из песка дитё,
изготовив, величает замком.
Вот сюда бы ордер на житьё!
Всё отдал бы — ничего не жалко.

И лепил, томясь, в воображенье
солнечные термы и палестры,
д ы а
ор
во
ск.
где гремят оркестры,
мир из света,
воздуха,
движенья.

А домой окраинами крался,
как подземный житель, тёмным станом,
чтоб никто вовек не догадался,
что зовут меня Огюстом Монферраном.

Гроза сбирается. Промокнут вирши наши.
Давай заглянем в рюмочную, Саша,
надрюмимся, у Даля это значит —
проплакаться навзрыд, как дети плачут.Сквозь сад летит пчелиная детва —
их рой бессмертный не исчезнет в персти.
И мы с тобою Божьи вещества:
убудем здесь — в другом пребудем месте.Какую форму, например, душа
Из чресл исторгнувшись, имеет?
Дир туманный?
Кристалла вид, бутылки или жбана,
иль то, что в миг последний надышал
на донышке граненого стакана?

Там, наверху, всё взвешено безменом
и пустота в сосуде тонкостенном
лишь к невесомости сподвигнет.
Облака
от наших плеч отводит чья рука?

Ударит молния! Кабриолет у врат — в дорогу!
Аж искры с обода летят на парапет!
К Ларисе Огудаловой за Волгу!
И деньги есть, вот счастья только нет.

В недоумении еще исчезнуть жаль,
когда и день хорош, и ночка звездна.
Веселья — миг, и сотня лет — печаль,
и стебенить словами невозможно…

Но что бы ни случилось — всё здесь так!
Есть день и час для каждого мотива.
Что вспомнится о нас? Какой пустяк?
А что душа? Душа невыразима.

На берег выйди, горсть песка возьми —
и вот перед глазами мирозданье.
О, если б снова стали мы детьми —
какой простор для удивленья и познанья!Чешуйки рыбьи, ракушки, слюда,
и кварц, и перламутр в прожилках тонких…
Не счесть чудес намыла нам вода
Из дальних стран и из времен далеких.И если б так, сбываясь, мысль текла
по облакам, светясь в речных раздольях,
и всё зависело, как пыль веков легла
вдоль линий на распахнутых ладонях, —

какие бы открылись письмена,
послания с отгадкой тайны вечной,
где строчка каждая хоть чуть, но продлена
судьбой твоей и жизнью скоротечной.

Повезло ей на старости, значит,
со снохою и сыном живет,
а обидят, случится, — не плачет,
а на кухне сидит и поёт.В этой песне ни складу, ни ладу,
всё здесь как-то не так, невпопад,белы ангелы квохчут над садом,
черны аггелы бочку смолят,
расцветает на кладбище верба,
а на облаке люди живут,
паляницу пшеничного хлеба
беспризорники в торбе несут,

едет муж из германского плена,
на телеге высо ?ко сидит,
и по тракту чумацкому сено
золотое летит и летит.

Груба топится — варится вишня,
Внук-худышка с заедой у рта…

Вот поёт — и обида всё тише,
всё яснее детей правота.

Понимает — сама виновата,
что таить ей, старухе, греха:
глуповата она и бестактна
и, вдобавок, скупа и глуха.

Передумает, переиначит,
ум — подводит, да сердце — не врёт.
было б горе, а то вот — не плачет,
пальцы жменькой — сидит и поёт.

Может, есть в этом пенье нескладном,
в светлом пенье над тихим житьём,
то что люди зовут бытиём,
то, чему и названья не надо?

Может есть правота здесь повыше
торопливых и мелких забот?

Вот поёт — всё нескладней, всё тише,
и о чём уже — кто разберет…

На суржике, то бишь, на дивной смеси,
хохляцких и кацапских слов и фраз
чирикать начинала…
Чудный час!
К восторгу нашему,
любителей инверсий,
загадок, крестословиц и шарад…
Нам, детям, и просить не надо — в лад
сама вдруг заворкует, запоет:
понятно всё, и всё наоборот —
и буквы кувырком, как акробаты,
и речь — то в рост, то как трава примята.
Слова — то шествуют в обнимку, словно братья,
а то порознь стоят, как на горе распятья.Ах, бабушка Галина Беднякова,
что видела и знала ты такого,
что я хотел и не сумел спросить?..Вот жить как спрашивал…
-Та надо, Юрка, жить…
Еще вот спрашивал: «В войну варила мыло?
А из чего?». «Та из того, шо было.
И тямы не было, ту мутоту варить».
И мы смеялись: «Ну и пошутила!».

Твой абрикос над хаткою беленой
растет ли ввысь? Пумпяночки цветут
в златых венцах? А вишни? А зеленый
плющ у забора?.. Там не так, как тут?

Не там же три войны и два голодомора?
Не там сиротство, смерть, беда разора?
Не там у горла – полицая нож…
Не там же, нет, где ныне ты живешь?

Так много слов ты унесла с собой,
как ветром пуха из херсонских плавней
протокой тихой над лихой водой —
рябь терний горьких , детских упований

Но слова главного, завета дорогого
не вспомнить мне, да и сестра забыла,
хотя бабуля Галя Беднякова
об этом только нам и говорила,
прижав к себе, как бы оберегая
от ляд земных недалеко от рая.

1. …и вот уже неделю или две
царит в природе некая истома…
И ранним утром выходя из дома,
к автобусу спеша в толпе людей,
предчувствием томим, ждет поселенец грома
или письма с бедой…
Хлопок дверей!
Однако не теракта, ни погрома,
ни весточки… Чудак ты, ей же ей!
Но с каждым днем кручина всё сильней.
В неведенье — душа тоской ведома.

2. И вот уже — тысячелетья два назад —
кудельки облаков колышет небо
и древнепалестинский Арафат
пасет гусей или торгует хлебом.
И всё бы так, но воздух напряжен,
и мир вдоль кромки словно обожжен,
и черепаха черепом Аллаха
как артефакт торчит средь каменюг и праха.
Но, впрочем, эта быль древна как небыль.
На убыль день — умолкни, кто б ты не был!

3. И вот уже арба пылит в Ефес.
Храм Артемиды издали видати.
В повозке — чин, посланником небес,
особенной какой-то важности и стати.
Да кто такой?! ? По нам — простой почтарь.
Но то — сейчас, а то, вестимо, — встарь!
Опасен путь от моря-окияна,
и после встречи с татем ноет рана.
Пустыню смертную и скальный перевал,
сил не щадя, он преодолевал.
Знать, почта доставлялась там исправно.

Но поздно слишком всё, но слишком рано…

Из сна кошмарного, как пасть Левиафана,
себя изьяв на треть,
в кимвал
колотит полоумный пономарь:
ВЛАДЫКЕ С ПАТМОСА ПАКЕТ ОТ ИОАННА!