«Старец Иоанн Электрический»

«Старец Иоанн Электрический»

Иван Александрович Рязановский/1869-1927/

 

                                                              Цитаты к биографии привяжут,
                                                              Научно проследят за пядью пядь.
                                                              А как я видел небо – не расскажут,
                                                              Я сам не мог об этом рассказать.
                                                                       ИВАН ЕЛАГИН, поэт.

 

Летом отмечали на свежем воздухе, как обычно, годину Варнавы Ветлужского. Главный праздник для поселкового сообщества. Местной библиотеке, кстати, сто лет исполнилось. Не каждый город этим похвастаться может. Сколько всего выжжено да разорено было за годы лихие. Молодцы варнавинцы! Вспомнили и основателей библиотеки: князя Трубецкого Александра Петровича и судебного следователя Ивана Александровича Рязановского. Про князя-то в районном музее хоть что-то было, а вот Рязановского из несправедливого забвения местные энтузиасты только-только извлекать стали. Много удивительного узнали, поди ж ты… Кем был их земляк да с кем знался… Какие имена: Блок, Ремизов, Пришвин, Кустодиев…

Сценку немудрящую разыграли в лицах о том, как князь денег дал 500 рублей, а Рязановский, хоть и небогат был, тоже вложился деньгами, а главное — книгами из своего собрания. Вот с этого меценатства и началась публичная читальня чуть попозже.

После представления и торжеств отправили жители прошение о присуждении библиотеке имени И.А.Рязановского. Бог им в помощь!

Варнавин-то ныне нижегородский, а ранее был он юго-восточной окраиной Костромской губернии. И прямо надо сказать – глухомань, захолустье редкостное!  400 верст до губернского города, чуть более 1000 жителей вместе с политическими ссыльными. Самое подходящее место для них, по мнению властей. В 1863 году ещё участники польского восстания пополнили контингент. Но эти гонор держали. Шляхтичи!

Вот здесь, в семье акцизного надзирателя Александра Рязановского, в 1869 году и родился сын Ваня. Когда подрос, стало ясно, что учиться ему негде : в местном училище пьющие и случайные люди, которых и преподавателями назвать-то язык не поворачивается. На приличного репетитора нет денег, да и где его взять-то? Мать Ванина порадела: «Поляки вот под боком… люди образованные. Попроси какого-нибудь пана, пусть хоть азы преподаст».  Отец суровый поупирался, но всё ж разумному слову внемлил. Поговорил с кем надо. Сам глава ссылки, бывший ксендз Вышинский, с мальчиком позанимался, отметил его сметливость и незаурядные способности. Стали приходить и другие поляки – учили латыни, французскому, математике, читали Мицкевича…   Ваня по-польски быстро выучился: «Да разве ж трудно! У них dobranoc и у нас «Доброй ночи» желают». «И впрямь похоже!» – дивилась мать. В анкете Рязановского, написанной в 1920-е гг., сказано: «Рос среди крестьянского населения и административных и политических ссыльных, преимущественно поляков, которые были моими первыми учителями (…) на меня влияли учителя старообрядцев».  Впоследствии Рязановский на всех европейских языках говорил, а в 1918 году в Петрограде на японском отделении института восточных народов читал лекции на японском языке.

Далее учеба продолжалась в Костромской гимназии. Варнавинский мальчик не был белой вороной среди городских сверстников. Имея знания по многим предметам, увлекаясь историей и, в частности, родным Варнавинским уездом, где обитали кержаки-старообрядцы, где сохранился уклад, обычаи и обряды, уже повсеместно утраченные,а  главное – речь, говор народный в чистоте и первозданности. Этим и привлек юноша к себе молодых слушателей из домашнего кружка отбывающего в Костроме ссылку выдающегося ученого-экономиста, автора «Азбуки социальных наук» В.В.Берви-Флеровского. Приобщался к премудростям социальной и экономической истории России, сам делился накопленными наблюдениями о Заволжском крае и его обитателях, рассказывал о керженских скитах, о раскольниках… Под влиянием ученого поступил на медицинский факультет Московского университета. Мыслилось ему, что, став земским врачом, будет приносить пользу людям, изучать народную жизнь. Но не пришлось… Как писал костромской краевед В.Бочков: «… принимал участие в антиправительственных выступлениях, за что был выслан из Москвы к отцу, служившему тогда в Ярославле. Университет пришлось оставить, как и мечту о получении высшего образования в столицах».

Уже после революции Иван Александрович писал в автобиографии: «Уединенное замкнутое детство наложило отпечаток на всю мою жизнь: я жил без людей, одиноко, замкнуто, привык проводить всё время в чтении и работе, так что самый характер мой не давал возможности мне выступить  по пути общественности или примкнуть к какой-либо организации, так что я был совершенно в стороне от жизни…».

Может, и впрямь понапрасну пострадал студент Рязановский: он был человеком «нутряным», тонкой душевной организации, и от терзаний и мук  случился с ним нервный удар – отнялась правая нога, рука стала непослушна, дрябла. Болезнь свалила надолго. Одно спасение и друзья – книги …

Всё же, немного оправившись, поступает он в Ярославле в Демидовский юридический лицей. Получает соответствующее образование, но «больше интересуется историей и искусством».

В 1897 году определяется контролером в акцизное управление в Костроме, ведавшее винокуренными заводами. Это миссия хлопотная, с разъездами по губернии, общением с людьми хитроватыми, опытными, алчными. К этому времени Иван Александрович женился на дочери священника П.В.Звездкина Александре Петровне, на «поповне», как говаривал любящий подзуживать друзей не со зла, а просто так писатель-затейник А.Ремизов .Поселилась новая семья в её доме на Царевской улице ( ныне – Проспект Текстильщиков). А семью содержать надо было. О контролёре новом  судили да рядили… Молодой приехал, честный, ученый шибко… Хромает к тому же… Как там Иван Васильевич выстоял? Взяток не брал, пить с ними не пил, а душевно убеждал и настаивал вести себя по-людски. Весьма затруднительно было найти общий язык с господами винозаводчиками.

Рязановский зато краеведением увлекся и серьезным собирательством. Из старых разрушенных усадеб, из крестьянских изб брошенных спасал предметы быта, уже теряемого навеки. Антикварные лавки посещал. Одну из них, в Костроме, гравёр Иван Павлов описывает: «Высмотрев досконально город, я наметил себе для зарисовок несколько мотивов и, в первую очередь, старый костромской рынок. Тут я нашел лавку антиквара, полную редкого старья и замечательных платков» . Рязановский и это собирал, и резные доски пряничные, и наличники, и графику художественную, но книги были его главной страстью, любовью неизбывной. Несколько коллекций собрал – одна из них в Питере разошлась по друзьям и знакомцам. В общем, душа к акцизной службе для Рязановского становилась всё менее и менее выносимой. Перевелся он в Костромской окружной суд, служил городовым судьей, а затем судебным следователем. Вот от кого черпал Ремизов материал для прототипов повести «Неуемный бубен»: «Из достопримечательностей «после памятника поминали Ивана Семеновича Стратилатова. И у всякого, мало-мальски сведущего, на этот счет было полное согласие и единодушие. Скорее о монастырях поспорят, древность которых уже самой местной ученой архивной комиссией доказана, скорее в бульваре усумнится какой-нибудь глуздырь заволжский либо в том же прославленном памятнике, но в Стратилатове никто и никогда, это дело немыслимое.»

Усиливалась реакция. 19 октября в Костроме после митинга революционной молодежи у памятника Ивану Сусанину пошли колонной по Царевской улице, где их уже поджидали молодцы из «Черной сотни». Били жестоко – цепями, ногами, выбрасывали из окон тех, кто пытался искать защиты у местных жителей. Несколько десятков юношей и девушек попали в больницу, один семинарист, по фамилии Хотеновский, был убит. Укрывали молодых людей в своем доме и сарае от черносотенцев и Рязановские.

Человек прямой, видя, как дело, которому он служит верой и правдой, расходится с мнением властьпридержащих сановников, как они частенько мешают истинному правосудию, и не имея возможности уйти в отставку, Рязановский переводится на службу в городок детства, тишайший Варнавин, где с новыми силами и энтузиазмом изучает историю Заветлужья, пополняет свои коллекции. Любя «малую родину», он и друзей своих, художников и писателей, увлекал рассказами о своеобычности и красоте этих мест. Борис Кустодиев приобрел усадьбу в деревне Маурино. Знакомство, а затем и дружба Ивана Рязановского с молодым писателем Михаилом Пришвиным привели к тому, что Михаил Михайлович первое свое костромское путешествие совершил по Поветлужью. «Что здесь за села! Даже на далеком, знакомом мне Беломорском Севере не сохранился так старинный русский быт. Тут самая маленькая лачужка украшена хитрейшей резьбой…». После путешествия и впечатлений от него он написал повесть «У стен града невидимого» («Светлое озеро») и посвятил её Ивану Александровичу. А в Варнавин вообще хотел вернуться, обустроиться и жить там с семьей.

Другая, новая жизнь началась у Рязановского после очередного приступа болезни, с которой местные эскулапы справиться не могли. Ивана Александровича переводят в Петербург. Здесь он «прослушал курс археологического института и получил звание члена-сотрудника, (…) слушал лекции по Архивоведению и Археологии и истории в Университете в Упсале в Швеции. Сотрудничал в журнале «Антиквар», издававшемся Н.В.Соловьевым. В небольшой квартирке  Рязановских на углу Золотоношской и Тележной в 1910 году по средам собирались гости. Там он познакомился с А.Блоком и многими другими известными петербуржцами – Николаем Рерихом, Алексеем Чапыгиным, молодым писателем Алексеем Толстым, народовольцем-шлиссербуржцем  И.П.Ювачевым (отцом будущего автора абсурдистской прозы и стихов Даниила Хармса)… Энциклопедические познания в самых разных областях делали его человеком уникальным, нужным, а порой и незаменимым. По замечанию  Ларисы Сизинцевой, «знаточество было для него проявлением утонченного эстетства, образом жизни, а сам он стал феноменом культурной жизни провинциальной Костромы».

В 1913 вышла книга искусствоведа Г.К.Лукомского «Кострома». Виктор Бочков писал: «Рязановского спросили недоуменно: «Иван Алкександрович, а почему вы сами такую не издали? Ведь Лукомский использовал ваши же рассказы?» Рязановский ответил просто: «Я как колодец, если из него не отчерпывать воду, он мутнеет. Мне надо, чтобы у меня брали мои знания, они у меня не для себя, а для людей…». А Александра Петровна, вдова, на вопрос Бочкова, почему он не писал, отвечала и по-другому: «Для человека, который слышит музыку небесных сфер, это не имеет значения».

И тем не менее влияние Рязановского на русскую культуру явно недооценено. Особенно, когда речь  касается его верных и давних друзей: Ремизова, Кустодиева, Пришвина … Андрей Турков, автор монографии о Б.Кустодиеве, пишет: «Большую и совершенно не оцененную биографами Кустодиева роль в жизни художника сыграл знаток русской старины Иван Александрович Рязановский.» Например, когда ставилась пьеса Салтыкова-Щедрина «Смерть Пазухина», Кустодиева очень волновала обстановка первого действия пьесы – дом сына Прокопия, ревнителя «истинной» — раскольнической – веры. Здесь без ценных советов и замечаний И.А.Рязановского было не обойтись. «До сих пор еще живу всем тем, что мы с Вами видели в наших прогулках по Костроме», — писал с благодарностью художник в июле 1910 года.

А вот как тепло отзывается о нашем земляке Алексей Ремизов в главке «Книжник» из книги воспоминаний «Подстриженными глазами»: «При всех своих необозримых познаниях в истории и археологии, Рязановский кроме обязательной юридической работы (…) не написал ни одной строчки – явление едва ли не наше только, русское! – но изустному слову которого обязаны в своем чисто «русском», что останется навсегда, и Чехонин, и Кустодиев, а через Кустодиева Замятин, в его лучшем – «Русь»; знаю, что и М.М.Пришвин добрым словом вспоминает «костромского старца», и для Г.К.Лукомского имя «Рязановский» не безразлично.

Значение изустного слова Рязановского в возрождении «русской прозы» можно сравнить только с «наукой» самого из всех «знающего» громкокипящего Вячеслава  И.Иванова в возрождении «поэзии» у стихотворцев.

Я подразумеваю «русскую прозу» в ее новом, а в сущности древнем ладе: в ладе красного звона и знаменного распева, в ладе «природной речи», и в образах русской иконы…»

« Мне посчастливилось, — пишет далее Ремизов, — неделю провести на его костромской родине. Она не в пример «иностранному» Петербургу, где он был совсем незаметным и в общем порядке людей нетутилованных, громко выделяла его самыми разными знаками внимания… от дверей его дома на Царевской время от времени весь тротуар устилался дорожкой, как «орлецами» перед архиреем, но какими! – и никак не минуешь, обязательно попадешь ногой. Любители поиздеваться над непохожим, даже обреченным на молчание, и именно за свое молчаливое безучастие к их жизни, ненавистным человеком, с избытком и безнаказанно отводили упорную в своей правде и своем праве зловонную душонку».

Что тут сказать? Пожалуй, можно, перефразировав немного слова Игоря Дедкова, ответить лишь: «Какой редкий дар: жить и делать своё дело, не вступая в разговор на языке корысти, пошлости, вражды, то есть безобразия…»

Ремизов продолжает: «Сам бессонный хозяин подымал меня ни свет, ни заря, да и среди ночи, вдруг вспомнив о каком-нибудь замечательном первом издании или рукописной, мне очень полезной книге, он входил ко мне со свечой по-ночному в халате с уцепившимися на концах пояса котятами, от которых он отбивался, но не руками, занятыми книгой и свечой, а своим костромским окликом с торжественным «о». Уткнувшись в книгу и уже забыв обо мне, он вычитывал восхищавшие его строки (…). За семь дней и семь ночей я узнал о книге не как о библиотечном явлении, но о книге в ее сущности, о книге в «себе самой», и понял, что такое книжник в царстве своих книг. Ведь не будь Александры Петровны, он и о еде не вспомнил бы, да и я просидел бы голодом. (…) Сохраняю мою костромскую память – «рязановскую» в моем «Стратилатове» («Неуемный бубен») и в «Пятой язве». Эти воспоминания были написаны  уже в 30-40-е годы. Не всегда Ремизов был так благостен, таилось в нем нечто витиеватое, узорное, как его раннее творчество, чёртик в табакерке, желание выкинуть какую-нибудь штукенцию, а потом поглядеть, что из этой «акции», как теперь в творческих кругах говорят, произведется. Так в 1908 году придумал он некую обезьянью палату и от имени обезьяньего царя Асыки раздавал звания, награды, верительные грамоты и почетные звания своим знакомым. Некоторые обижались, другие за честь вступить в это сообщество считали. Так,  например, В.В.Розанов был старейшим кавалером обезьяньей великой и вольной палаты, а И.А.Рязановский имел звание князя обезьяньего. Кроме того, у Рязановского еще и прозвище от едкого на язычок Ремизова имелось. Лечился Иван Александрович от хворей у врачей новомодными процедурами, носил «электрический пояс», и вот, намекая также и на худобу приятеля, прозвал Ремизов его в шутку «старцем Иоанном Электрическим». Хорошо, что Рязановский — человек лёгкий, необидчивый.

Ну что же. Иван Александрович и был в некотором роде «электрическим» — творцам, изнемогающим в трудах праведных, подпитывал севшие «аккумуляторы и батарейки», освещал неведомые им дороги и другие темные места.

У Пришвина читаем в дневниках 1921 года 25 марта. ,, Вспоминал И. Рязановского:  «провинциален», обмозгованное сладострастие; как его всего, весь его сундук мудрости и всего накопленного в Петербурге разобрали литераторы,,. Конечно, это были не только книги – рассказы его, воспоминания…» Еще резче – в дневнике 1927 года: «Мне помнится в начале моих литературных занятий, когда Ремизов брал материалы у Рязановского для своей повести «Неуемный бубен» и мы поздно ночью шли с ним домой, он сказал что-то вроде этого: «Вы говорите о жизни, но ведь там нет ничего, все мы делаем». Помню, каким ужасом повеяло мне от этих слов на душе и даже злобно к кому-то (…) к самому Ремизову, который брал материал у Рязановского и это считал ни за что». Обиделся Михаил Михайлович за друга. А Рязановскому  помогать другим, делиться накопленными знаниями — истинное удовольствие. Перечислять фамилии всех друзей и знакомых Ивана Александровича – слишком длинный список получится. Дружил с молодым графиком Н.Купреяновым, Иваном Павловым… Помяну еще отца  поэта Ивана Елагина – Венедикта Марта, который сам был поэтом, причислял себя к футуристам, жил в Харбине, Владивостоке, во многих других местах, издал около 15 сборников стихотворений, писал письма И.А.Рязановскому. Последнее – грустное, исповедальное —  не застало адресата в живых.

Рязановского, совершенно больного, вывезли из голодающего и замерзающего Питера в Кострому в 1921 году. Здесь он и провел остаток лет. Умер 30 марта 1927 года, а верная супруга  Александра Петровна Рязановская  хранила о нем память, делилась воспоминаниями о муже, прожила до 1960-х годов и скончалась в заволжском доме для престарелых.

Научная жизнь Ивана Александровича известна довольно хорошо. В 1910 г. он назначается секретарем Костромского губернского присутствия. Утвержден он так же, как краевед, правителем дел Костромской губернской ученой архивной комиссии. Вокруг него создается группа талантливых энтузиастов-краеведов. В 1911 году  ему удалось издать «Альбом оттисков костромских деревянных резных досок». Эти доски «питерщики», костромские отхожие рабочие на заработки в столицу, «белендрясами»  еще называли. Это уже по искусствоведческой части. Принимал Рязановский участие в костромской кустарной выставке 1913 –го года. Я.Билибин, Кустодиев, Д.Стеллецкий помогали в оформлении. Обустраивал Иван Александрович с помощниками и Романовский музей, отдал туда бескорыстно свои коллекции. За деятельность на посту правителя дел ученой архивной комиссии награждён орденом Станислава. После революции исполнял обязанности уполномоченного Главархива РСФСР, работал в архиве, на его квартире по —  прежнему бывали краеведы, художники, актеры, местная интеллигенция.

Алексей Ремизов пишет: «И.А.Рязановский (…) был и судьей, и следователем, и при губернаторе состоял, но как-то так случалось, за поперечность верно и самовольное, в наградах и чинах его обходили, и за всю свою долгую службу имел он один единственный орден, а чин самый маленький». Но не по знакам же отличия и чинам оценивать, конечно, надо Ивана Александровича, у него особые заслуги – перед временем, перед вечностью, если угодно. Такие люди (по словам И,А.Дедкова) «знали, откуда берутся низость и пошлость, и умели отрешаться от них, не замечать. Может быть, так сберегают свою чистоту, самую способность любить, место своей жизни, свой город, улицы, дома, людей во дворах, сам воздух его исторический, хладно летящий поверх голов, но навечно пронизанный теплыми запахами человеческих жилищ, горячим человеческим дыханьем…»

В 2009 году исполнилось бы И.А.Рязановскому 130 лет.

Юрий Бекишев