Там, в мичуринском саду,
весь еще в пыли дорожной,
в семьдесят восьмом году
обретался человек.

С красотищей невозможной
Обращался он безбожно –
кутал, как в рогожку, в снег,
обжигал ее известкой,
блох вычесывал расческой
и подкручивал, как деки
полусонных яблонь веки.

Плюхались в пруды болиды,
и лягушки-аониды
раздуваясь, как шары,
мчались в звездные миры.

Человек, подобно вору,
крался в сад в ночную пору,
и тамбовская тоска
билась жилкой у виска.

Где в цветенье рекордистка
ветви свешивала низко,
сам, дичок и недотыка,
он шептал себе: «Гляди-ка,

как весь мир объят великой
красотищей невозможной,
и нигде не видно стыка,
и ободранного лыка,
и ни внутренней, ни внешней
немощи в природе нет».

Разливался ровный свет
по его зеленым скулам,
полнились пчелиным гулом
нераскрытые бутоны.

«Назову сынка Антоном,
нет уж, назову Антоном,
вот прекрасно, чтоб Антоном,
да, Антоном, был мой сын!»

То ли блюдце, то ли блин
Пролетел – и юркнул в тучу.
Человек стоял один
супротив красы могучей.

Словно хрупкий черенок,
прибинтованный к вселенной,
спал в цветке его сынок,
в подбородок ткнув колена

Сквозь селекционный сад
крался человек назад,
сбив фонтанчики росы
с невозможной красоты.

Кстати, в тот несчастный год
ожидался недород –
дождь скосил весну и лето…
Было много пустоцвета.