Водоем

Памяти В. Борисова-Мусатова

Пускай хоть предисловье сложат,
а то, как здесь живут, — бог весть!
Одна уже смотреть не может,
другой же — взгляда не отвесть.

Как бы цезура в длинной строчке —
полуулыбка, полувзгляд,
и там, где ожидали точку,
там многоточия стоят…

Ничто не предвещало осень.
В беспамятстве и наугад
и в синь пруда, и в неба просинь
зеленый наклонялся ряд.

Он перемен не обещает,
уже осмысленный на треть…
Одна глядит — не замечает,
другой — взглянуть, как умереть.

А третью — осень позвала:
там холодно, а здесь теплее-
Ничуть о прошлом не жалея,
она все дальше шла и шла,
пока багровая аллея
не раскалилась добела.

 

Город

Полуподземный, полувоздушный,
между великой рекою и топью
город как часть заселенная суши —
Азии, глазом косящей в Европу.

Здесь по татарским проулкам слободки
крутит песок и цементную пудру,
шабрит бока перевернутой лодки,
груды листвы наметает повсюду.

Здесь в новолунье шалеют собаки,
голуби щебень фарфоровый в горле
нежно полощут, небесные знаки
падают наземь кристаллами соли.

Сносит мазутные пятна к Казани,
и в базиликах подводного царства
стаи крылатых прозрачных созданий
метят жемчужной икрою пространство.

Здесь еще воздух гудит опереньем
битвы озерной, здесь пахнет пожаром,
лечат напасти здесь варварским пеньем,
словом заветным, полынным отваром.

Но протянулись уже эстакады —
архитектура времен безвременья —
сквозь эти улочки, срубы, ограды…
Кризис жилья, дефицит вдохновенья…

Что эта часть заселенная суши,
землеустройство когда, как стихия?
И нерушимое можно разрушить!
Время лихое — и люди лихие.

Есть Города в вечном Поясе Славы.
Этот считался всегда захолустьем.
Вот он — в простой деревянной оправе
между истоком России и устьем.

Только своей стариною и молод
этот ушедший и будущий город
с облаком, некогда званным Успенским,
с белой беседкой, с прудом Пионерским..

 

***

Хорошо на Родине, первый снег как
выпадет,
белизною высветит пастбища и выгоны,
рощицы над Сендегой,
лес под Караваевым,
станут тропки прежние еле примечаемы.

Этот снег ненадолго,
этот снег — предчувствие,
есть в нем что-то светлое,
нежное и грустное.

Как пониже спустятся облака огромные,
ночью над дорогами — отсветы зеленые,
гулок окрик в округе.
В снежной непомерности
нет уже ни таинства,
ни наивной прелести.

 

Свидание

Памяти порцелинового мастера Д.И. Виноградова

Цветок Вероники украсил камзол.
Бергмейстер, владеющий мейсонской тайной,
по тонкому блюдцу, по чашечке чайной
простой и занятный выводит узор.

Из муфельной печки, как лебеди, ввысь
бисквиты один за другим поднялись
в трёхярусное прибалтийское небо.

Он ищет лужайку цветущую, где бы
ничто не спугнуло счастливую мысль.

И все надглазурные краски тогда,
финифти нежнейшие стоят едва ли
хоть трети того, что в траве отыскали,
что где-то в овраге журчала вода,
что облако плыло в венке вероник…

Казалось, ничто их любовь не остудит.
И то, что узнал, он отдаст — и забудет,
и в небо напудренный бросит парик.

И по лесу шли тредиаковской порой,
и в хвое сосновой свистела синица,
но, что им под сенью российской приснится,
не выплачет позже собакой цепной.

Еще не смеркались по рощам дубы,
еще не сомкнулся железный ошейник…
Колдует природа, пречудный волшебник,
над блюдцем фарфоровым хрупкой судьбы.

 

Армянский мотив

Арташу Шириняну

«Ёр, ёр, ёр, ёр,
наше поле между гор».

Песню девушка поет
на слова Исаакяна.
В горы облако плывет,
с гор спускаются бараны.

Праздник Роз в местечке Ван…
Я над строчкою старинной
ночь проплачу.
Овнатан! Над твоим стихом хоран,
как златой ковчег любимой!

Не спасет меня арак.
Я себя корю и хаю.
Я посеял в поле злак,
но дождусь ли урожая?

Припаду к подножью гор —
надо мной луна и солнце
заведут свой давний спор,
словно два мудрейших горца.

Просветлею из одежд,
поле заново засею,
изо всех своих надежд
как-нибудь одну взлелею,

«Ёр, ёр, ёр, ёр,
не женат я до сих пор».

 

Опёка

От каши пьяный малышок,
скрестивши ножки, засыпает.
Эмалированный горшок
под ним немедля оживает.

Сначала вкрадчиво, потом,
встав на суставчатые лапы,
всё озорней покатым лбом
мальца под зад толкает как бы.

И воот малыш уж мчит верхом,
и плещут по плечам стрекозы,
и капли дождевой глюкозы
он слизывает языком.

За ним рассерженная мать
бежит гигантскими шагами
и машет шестерью руками,
аж брызги воздуха летят!

И бесконечен этот бег…
Малец лелеет сон в головке.
От ободка горшка на попке
след отпечатался навек.

 

Наволоки

По облакам, что шли слоями,
как с кремом заварным коржи,
гуляли ангелы,
крестами
раскинув крылья, как стрижи.

Внизу село — назвали Тучей.
Оно вращалось на холме так,
чтобы всяк мог видеть лучше.
И по тропинке с этой кручи
бежала девочка ко мне.

Как мотылек, мелькало платье.
Чтоб на лету ее поймать,
уже я раскрывал объятья,
как будто сам умел летать.

Но в тучу ангелы укрылись,
скворча из норок там и тут.
Шли люди в гору — притомились,
передохнуть остановились —
так в Наволоках и живут.

А я внизу стоял, промокший
и завороженный грозой.
И что останется со мной —
пустяк,
но мне не надо больше:
два крылышка,
да две ладошки,
да наволоки над головой,
да этот день, такой хороший.

 

Дунечка

Умный Ванечка гулял
с Дунечкою-дурочкой.
Когда в губки целовал,
то держал, как дудочку.

— Вот так Ваня, молодец!
Хороша прогулочка!

Снился Дуне звон колец,
с Ваней умным под венец…

— Вот так Дуня-дурочка!
Дурочка, дурочка,
да из переулочка!

Ваня крылышком взмахнул,
зажужжал пружинками
и росу с кустов взбрыкнул
желтыми ботинками.

Долго след его вился
и светился по небу
чешуёю карася,
перышками голубя.

Сын у Дуни родился,
золотое яблочко,
локон стружечкой вился,
на щеках две ямочки.

Писал маме на ладонь,
ползал по перине.
Щебетал в печи огонь,
как птенцы в корзине.

— Непорочный, знать, сынок —
голубь вместо папки,
в клюве лютиков пучок,
ленточка на лапке.

А малец все рос да рос…
— Гули-гули-гуленьки!
— Мама, глянь-ка, у стрекоз
глазки-то голубеньки!

А наш кот в саду загрыз
птичку…
Что ты, мамочка?

Встала хищная, как рысь,
руки белые взвились
и упали:
— Ванечка!..

Все.
А в закутке лубка,
на чертовых куличках,
как на торсе моряка,
чья-то смелая рука
наколола облака,
сердце, строчку из стиха,
рыб, зверей и птичек.

 

В Пятигорске

Звонок трамвайный оглушал,
на стыках грохали колеса.
Кружился город, и плясал,
и лез куда-то по откосам.

Орехи грецкие в мешках
несли из золотистой рощи.
Я думал о простых вещах,
и впрямь, что их могло быть проще?

Так о дожде подумал я,
случившемся на той неделе.
Серебряные тополя
в заоблачную высь летели.

Так с нежностью подумал я
о саженцах, об урожае.
Была торжественна земля,
и далее чересчур, пожалуй.

Так думал я о красоте,
о смерти, о любви, о счастье,
о злобе и о доброте,
и мир был неделим на части.

И в мире не было пустот,
и в мире не было разора…
Мой спутник уходил вперед,
на все взирая без укора.

И все предместья городка
не оглашал ни крик, ни выстрел.
Я стал спускаться с Машука
и слезы медленные вытер.

 

Олень

Нет неоплаканных в земле.
Бессмертье — выдумка богов.
— Прощай! — кричим, смеясь, зиме
во время таянья снегов.

Не затуманен этот день
ничем — ни дымом, ни слезой…
Как будто выпорхнул олень,
как будто выпорхнул олень…

Нет неоплаканных в земле.
Склоняй — судьба, судьбы, судьбе…
Сверкнет, как стеклышко в золе,
воспоминанье о тебе.

Как будто выпорхнул олень
из рощи, темной и густой…
В рожок трубя, уходит день,
украшен восковой листвой.

А он замрет всего на миг —
и что печалиться о дне?
Торжествен мира ясный лик,
и отраженье на воде.

И что — пустая воркотня?
И что — глядеть через плечо?
Явившись в час волшебный дня,
ты видел все! И что еще?