Алексей Вульф
Как у нас, братцы, на Волге,
По широкому раздолью, Взбушевалася погода,
Погодушка немалая, волновая…
(Слова из старинной песни)
«Поехать по Волге в Кострому», — звучит. Содержания в сей незатейливой фразе полный достаток.
Люблю спокойный пресноводный корабль «Москву» — путное тихоходное судно, располагающее всем, что нужно, для малых человеческих радостей: буфетом со всегдашним пивом, открытой верхней палубой с лавками и уютным низом, где мягкие сидения, зеркала, пространные окна и задумчивое урчание машины.
Поехать по Волге…
Просторно северному ветру раздувать шипящую волну до самого Волгореченска! На смеющемся солнце тысячами бликов пылает вода. Гудит Волга! Ветер то и дело тоненько и озорно свистнет, как натянутая тетива. Рыбаков мотает в лодках, они прячутся ниже бортов, руки у них от холода в карманах. Ежели течение есть*, то в такую погоду самая рыбалка.
То движется вспять. Да здравствует могучий человеческий разум! (прим. авт.)
«Волга идет, как дорога», — отменно русский поэт сказал.
«Москва» как бы застенчиво, но вполне уверенно бредет вверх против ветра, состоятельна монотонная речь ее сильных дизелей. Будто невесомо продвигается.
То ли от «черных пней», когда горели тут прибрежные торфяники много лет назад, то ли от «черной пены» прибоя, когда Волга не шалит, а гневается, родилось название села. Скорее всего, пожалуй, все же от черных пней, но черная пена куда романтичнее!
Стоят при повороте Волги на обрывистом высящемся правом берегу двухэтажные дома, старинные, из красного кирпича, каждый со своим фасадом и узором, непохожие. Стоят на песчаной улице, прячась от взгляда с корабля за высокими, почтенными деревьями. Жили в этих домах волжские капитаны и шкиперы в стародавние еще времена.
Когда весела была Волга, знала еще паруса и долгий пароходный дым. Когда бежали по ней пароходы, и были они тоже веселы, колотили по воде плицами, пыхтели, клокотали паром, и гудки их зовуще перекликались далеко слышимые, — чудо это было. И уж лоск-то на них был, самоварное золото в буфете сверкало, и усатый буфетчик пассажирам семгу и колбасу предлагал, и чинно, душевно ехалось тогда мужикам по Волге в Кострому. Сама легенда волжская дышала в тех пароходах — с ними, считай, и ушла… Мыли, терли их с сердцем, палубы-то бывали как кошкой вылизаны, всякий причиндал, всякая фитюлька, всякий гребешок отдраены!
Запоют вдруг на палубе люди, запляшут под гармонь! Капитан сердит стоит на мостике, неприступен, ох, как важен, одни лишь выпученные глаза его лукавятся. Медленно, нелегко идут назад берега. В машине, в этом всякого обескураживающем пароходном подземелье, в оранжевых всполохах топок, мелькают жирные шатуны, подпрыгивают колпачки, гремучие тужатся котлы, серьезный там гомон стоит, страсть — энергия экая! — а «дед» с масленкой востроносой похаживает себе поверх всего на лесенках, как ни в чем не бывало, ус седой покручивает, добросердечно льет масло прямо на усердное мельтешение железных тельцев, словно дитя кормит кашей. Вольготно ему там!
Вот так кухня, вот так организм идет по Волге!
А живя в Чернопенье, капитаны и шкиперы, должно быть, часами в распахнутые створчатые окошки на Волгу глядели вечерами, чай с блюдца всасывая в себя, и ветер седые заросли на их крепких головах лохматил. И, должно быть, в гости Пантелей Тихоныч к Фролу Егорычу на именины в память Николы Угодника в капитанской фуражке по той улице не раз хаживал, и дорого заплатил бы, наверное, любой человек, чтобы послушать, о чем и как толковали тогда они за бутылкой «Анисовой» про Волгу и собственную свою долголетнюю службу на ней.
А как жареной рыбкой из окошек тех домов пахло в Чернопенье? А какая красавица Анютка (небось, в тельняшке, юбке латаной), волосы обрушив на дебелые плечи, выходила на кручу грустить и Волге во всяком таком признаться?
«Поехать по Волге в Кострому».
Необыкновенная была, должно быть, раньше здесь жизнь, почти не представляемая ныне.
…Вечером, перекрестясь, прыгал по такой погоде в тяжелую лодку старик-бакенщик, пропахший керосином и рекой до самого своего исхода, и греб мощно, вопреки погоде, на середину выезжал, на фарватер, зажигать путеводные фонари бакенов. И служба та рисковая почетной, всеми уважаемой была…
Глядишь с «Москвы» на домики Чернопенья, на живописную его пристань и думаешь о разном таком, счастливый от ветра, холода и движения во всем на реке. И забываешь о всяком зле мира. Сам озорнеешь и веселишься нескрываемо на удивление пассажирам, и даже зябкость непогоды кажется тогда приятной.
Дорогая волжская легенда! С тобою теперь чаще повстречаешься в собственном воображении, чем разглядишь в гордо неброских уцелевших деталях, вот как в Чернопенье. Маловато осталось нетронутого берега, самобытных кораблей…
Уютна «Москва», приятна, да только она словно… не совсем настоящая…
Суетен наш больной век. Но при нас покуда волжский простор. И Чернопенье стоит, одним уже названием своим неся в мир волжский дух. Стоит на том самом высоком, отвесно спадающем к воде песчаном берегу, про который столько слов и песен сложено. Бесконечна его молчаливая история…
Поехать по Волге в Кострому!
«Вперед, Дик!»
Выходим с красавцем-псом за калитку и — в путь по долгому полю. В путь вдоль Волги без торопливости, поглядывания на часы, с остановкой по всякому поводу. То нужно рассмотреть упавший судоходный створ — вон он лежит, угрюмо чернеет во ржи, то недолго пройтись по опушке ближнего леса в поисках грибов, то просто погоняться по траве. Шесть верст впереди до Чернопенья. Над нами пребывающее в отличном настроении небо, солнце, глядящее на землю, как хозяин на свой огород в минуты душевного приятства, легко кружащие птицы. Подальше, на холме, прячется россыпь серых крыш деревни Погорелки — видать, горела она сильно когда-то и затем горевала…
На холмах, овражинах лежит приволжский край.
Все полнится безмятежными движениями лета в текущем июле: насекомые, травы, листва.
В полосатой майке, портках-трениках, босой топаю.
Ах, привольно как все же на этой земле!
И вот, который раз в такую минуту, незваной тучей наползет вдруг раздумье: отчего людям никак не живется здесь складно? С кем не разговоришься в деревне — каждый о своем недуге непременно поведает, кто о телесном, а все более о житейском, душевном. Вся Россия в недуге. Отчего? Ведь все дал нам, вроде, Бог, одной земли вот этой — и то уж вполне предостаточно. Что же так мелок нынешний обиход людской? Что же так злы сердца — и все больше, больше их, таковых? Что ж невесело так вокруг? Скрежет зубовный да обида, хмель да обида, глупость да обида, ложь да обида… Что с нами? Что с нами?
Утешь душу мою, Гэсподи… продли мой рай, покуда я здесь… Улыбнись, душа. В путь!
Асташево Костромской области;
теплоход «Москва-52».
, 25-31 июля 1995 года.
* Со строительством множества волжских ГЭС и искусственной регулировкой стока воды Волга то течет в Каспийское море, то никуда не течет,