Звонок трамвайный оглушал,
на стыках грохали колёса.
Кружился город, и плясал,
и лез куда-то под откосы.
Орехи грецкие в мешках
несли из золотистой рощи.
Я думал о простых вещах,
и впрямь, что их могло быть проще?
Так о дожде подумал я,
случившемся на той неделе.
Серебряные тополя
в заоблачную высь летели.
Так с нежностью подумал я
о саженцах, об урожае.
Была торжественна земля,
и даже чересчур, пожалуй.
Так думал я о красоте,
о смерти, о любви, о счастье,
о злобе и о доброте,
и мир был неделим на части.
И в мире не было пустот,
и в мире не было разора…
Мой спутник уходил вперёд,
на всё взирая без укора.
И все предместья городка
не оглашал ни крик, ни выстрел.
Я стал спускаться с Машука
и слёзы медленные вытер.
* * *
Знаю, что будет и это со мной:
вот обернулись мама с отцом,
к чёрному лесу встали спиной,
к белому полю стоят лицом.
Что там затеяли про меня?
Что на морозе? Домой нейдут…
Крикнуть хочу им, что нет меня!
Только стоят, не уходят – ждут.
Было это давным-давно.
Я ли хотел – и не поднял век?
Смотрит отец – черным-черно,
мама глядит – слепит снег.
Захолонёт ли душа в груди?
Лица родные меня окрест.
Всё впереди ещё, лишь позади
белое поле их,
чёрный их лес.
вот обернулись мама с отцом,
к чёрному лесу встали спиной,
к белому полю стоят лицом.
Что там затеяли про меня?
Что на морозе? Домой нейдут…
Крикнуть хочу им, что нет меня!
Только стоят, не уходят – ждут.
Было это давным-давно.
Я ли хотел – и не поднял век?
Смотрит отец – черным-черно,
мама глядит – слепит снег.
Захолонёт ли душа в груди?
Лица родные меня окрест.
Всё впереди ещё, лишь позади
белое поле их,
чёрный их лес.
Пустырь
Так забредаешь на пустырь
возле котельной или склада –
из недр то рельс торчит, то штырь,
то нечто в стадии распада,
и от солярки воздух густ,
и пар из мусорного бака,
и под ногами гиблый хруст
хрящей каких-то, стёкол, шлака,
и словно надышался спор
пыльцы и пепла мёртвой зоны,
и дымом адовым из нор
сожгло в гортани обертоны.
Досадуешь, спускаясь вниз:
«Неужто здесь короче вдвое?»
Такое чувство – шёл всю жизнь
Чрез это место роковое.
Так и бывает – сам пейзаж
судьбой над бытием витает,
и сад из детства, словно страж,
сады души оберегает:
цветенье вишен, златок путь
по хвойному лесному склону,
колодца глубину и жуть,
звезды полёт по небосклону,
реки живое серебро,
дождь, словно взмах смычка от скрипки…
Так светится в глазах добро,
сияет чистота в улыбке.
И в роще дивной, как в раю,
ты, оживая, можешь снова
обнять любимую свою,
утешить друга тихим словом.
Так помыслы твои чисты,
так бескорыстны упованья…
А здесь… Здесь небеса пусты,
полынью зарастают зданья.
И шёл куда? На чей порог?
У двери постоишь, как идол…
И – прочь! Домой. Не чуя ног.
Чтобы никто тебя не видел.
возле котельной или склада –
из недр то рельс торчит, то штырь,
то нечто в стадии распада,
и от солярки воздух густ,
и пар из мусорного бака,
и под ногами гиблый хруст
хрящей каких-то, стёкол, шлака,
и словно надышался спор
пыльцы и пепла мёртвой зоны,
и дымом адовым из нор
сожгло в гортани обертоны.
Досадуешь, спускаясь вниз:
«Неужто здесь короче вдвое?»
Такое чувство – шёл всю жизнь
Чрез это место роковое.
Так и бывает – сам пейзаж
судьбой над бытием витает,
и сад из детства, словно страж,
сады души оберегает:
цветенье вишен, златок путь
по хвойному лесному склону,
колодца глубину и жуть,
звезды полёт по небосклону,
реки живое серебро,
дождь, словно взмах смычка от скрипки…
Так светится в глазах добро,
сияет чистота в улыбке.
И в роще дивной, как в раю,
ты, оживая, можешь снова
обнять любимую свою,
утешить друга тихим словом.
Так помыслы твои чисты,
так бескорыстны упованья…
А здесь… Здесь небеса пусты,
полынью зарастают зданья.
И шёл куда? На чей порог?
У двери постоишь, как идол…
И – прочь! Домой. Не чуя ног.
Чтобы никто тебя не видел.